Альберт Плутник: «Обмануть цензуру в принципе было нельзя. Она чутка, неглупа и многоступенчата»

C целью узнать, как поступать в случае «закручивания гаек», и была затеяна эта статья: мы обратились к тем, кто осмелился писать острые, проблемные тексты в условиях жесточайшей советской цензуры.

1966–1999, «Известия»

(Указаны места работы в советское время)

Никаких других мнений,
кроме правильного

С УДИВЛЕНИЕМ СЛУШАЮ И ЧИТАЮ ОТКРОВЕНИЯ ИНЫХ ЖУРНАЛИСТОВ, в частности, из числа бывших политических обозревателей, занимавших «при коммунистах» видное положение в средствах массовой информации, которые не прочь предстать перед современной аудиторией чуть ли ни мучениками прежнего режима: на них как будто были гонения за их смелые, опережавшие свое время публикации. Интересно, где и как могли излагать свои революционные идеи эти фантазёры-международники?

В те годы печатные издания, радио и телевидение дружно шагали в ногу со временем. И даже не помышляли о том, чтобы хоть на шаг забежать вперёд, позволив себе несанкционированное новаторство. Существовавшая практика единомыслия и единодушия почти идеально отражена в словах сэра Уинстона Черчилля: «В СССР мало что можно, но что можно, обязательно». Все без исключения СМИ (тогда этой аббревиатуры ещё не существовало) узнавали своё мнение по любому сколько-нибудь значимому вопросу общественно-политической жизни, знакомясь с новейшими партийными документами. Ни по одной принципиальной проблеме не допускалось «разночтение». Да и никакое другое мнение, кроме правильного, то есть официального, не обнародовалось. Любое особое или личное фактически означало несогласие с решением «директивных органов», что влекло за собой ни для кого нежелательные последствия.

Случай из практики

КОГДА Я РАБОТАЛ В ОТДЕЛЕ «СЕЛЬСКОГО ХОЗЯЙСТВА» «ИЗВЕСТИЙ», МЕНЯ РЕДАКТОР ОТДЕЛА, ДОКТОР ЭКОНОМИЧЕСКИХ НАУК, ПОПРОСИЛ НАПИСАТЬ ПЕРЕДОВУЮ СТАТЬЮ — как раз наступал очередной весенний сев. И я написал — как мог, как понимал. Редактор прочёл, сказал, что всё нормально, но Пётр Фёдорович Алексеев, тогдашний главный, просил посмотреть перед «засылом в набор». И я понёс эти несколько страничек текста главному редактору. И вот он читает, в очках своих огромных: «Это откуда?» — в абзац уткнулся. Я говорю: «Сам написал». Берёт фломастером и — раз, зачеркнул. В общем, всё перечеркал и в конце спросил: «Ты читал речь Леонида Ильича? Вот и возьми за образец, перескажи от начала до конца». Я так и сделал и принёс ему. Он поднимает трубку и звонит в ЦК (а там был такой Капустян, если не ошибаюсь, замзавотдела сельского хозяйства) — и говорит, что к нему приду я. А я в ЦК никогда не был и даже не знал, где он находился, партбилета тоже не было: договаривались они с кем-то, и с огромным трудом туда попал и пришёл к Капустяну. Секретарша в приёмной, добрейшая женщина: «Садись, — говорит. — Вот тебе баранки, чай». Я отказался и сел ждать, пока он прочитает. А в тексте ни одного абзаца не было своего — всё из животворного «источника», слово в слово. Проходит минут 20-30, замзав меня вызывает, просит присесть; ходит туда-сюда, садится и встает, всё очень задумчиво. Что-то вроде бы его смутило. Но что? Все проверено, произнесено на всю страну, напечатано в миллионах экземпляров. Капустян в последний раз тяжело вздохнул и решился, наконец, на откровенное признание: «Ну что тебе сказать?.. Ещё не время так смело ставить вопросы». Я рад был, что запретили: как-то стыдно было прикладывать к этому руку.

«Как говорил Черчилль, в Советском Союзе мало что можно, но что можно, обязательно»
ПРОВИНЦИАЛЬНАЯ ЖУРНАЛИСТИКА СЕГОДНЯ ВЫШЕ ЦЕНТРАЛЬНОЙ — они занимаются реальной жизнью и реальными проблемами. Не то чтобы районные газеты стали лучше писать, нет: сами журналисты, областные, которые не занимаются политикой, занимаются более глубинными слоями. Самые сильные журналисты у нас в «Известиях» занимались практикой жизни, сострадать простым людям считалось высокой журналистикой — сессии верховных советов считались самой низкопробной журналистикой. Реальные отношения людей были. Неслучайно спектакль Александра Гельмана «Премия», где одна бригада рабочих отказалась от премии, вызвал в обществе бурные обсуждения, потому что люди осмелились за себя вступиться. Речь даже не идёт о том, что наш народ не смелый — он покорный.

Как можно было «обмануть» цензуру

ОБМАНУТЬ ЦЕНЗУРУ В ПРИНЦИПЕ БЫЛО НЕЛЬЗЯ. ОНА ЧУТКА, НЕГЛУПА И МНОГОСТУПЕНЧАТА. К внешней цензуре добавлялась и внутренняя самоцензура: журналисты прекрасно понимали, о чём и как можно писать, а каких тем не стоит и касаться — непроходные. И большинство сотрудников и авторов даже не пытались приближаться к границе запретов, останавливались на полпути.

Но были журналисты, которых не устраивало такое положение. Они рисковали, проявляя иногда профессиональный героизм. Важно, в каком коллективе работал человек, какая в редакции царила атмосфера, кто стоял во главе издания. Сильный журналистский коллектив мог не только подчиняться установленным нормам, но и существенно влиять на эти нормы — своим бунтарским духом, противлением злу не насилием, но твёрдым выражением своей воли. Таким редакциям как будто больше позволялось, чем другим — робким и послушным. Именно на их страницах появлялись эпохальные публикации.

Работать с авторитетным главредом

ЕСЛИ ЖУРНАЛИСТ ОТКРЫВАЕТ НОВУЮ ТЕМУ ИЛИ ЗАМАХИВАЕТСЯ НА КАКОЙ-ТО ПОРЯДОК ВЕЩЕЙ, освящённый партийными директивами, или на высокопоставленное лицо, которого до него все боялись тронуть, он ставит под угрозу не только себя самого, но и своего редактора, газету, издание. Опять-таки: когда журналисты выставляют себя героями, нужно внимательно смотреть, что была за обстановка, кто был редактором и так далее. В газете очень много материалов, и главный редактор является соавторам всех без исключения — какой бы ни был материал, плохой или хороший. Плохое издание? Посмотрите, кто главный редактор.

Главные редакторы отличались удивительным свойством, и не самым худшим: им хотелось, чтобы их газета была лучше других, смелее других, чтобы она выступала первооткрывателем, но вместе с тем ему бы за это ничего бы и не было. Некоторым это удавалось. У нас был главный редактор, Толкунов, он обладал большим авторитетом не только в редакции, но и далеко за её пределами, а главное — в ЦК. Он был умный, образованный и широко мыслящий человек. Видимо, все понимали, что такой человек на своём месте лучше, чем кто-либо, знает, что можно, а чего нельзя. Когда происходили известные события 1968 года в Чехословакии, один из наших корреспондентов, призванных освещать ввод наших войск под определенным, разумеется, углом зрения, отказался делать это. Он был немедленно отозван, и ему грозило отлучение от профессии. Но Толкунов взял журналиста под защиту, на что мало бы кто решился: все знали, раз уж ЦК за кого-то взялся, лучше не вставать на его пути. А Толкунов встал, и, что удивительно, это не сказалось на его собственной карьере. Он единственный главный редактор «Известий», который был дважды главным: в 60-х годах и в 80-х, когда он вдруг вернулся — в другой исторической обстановке. Авторитет у него был никак не меньший, чем у секретаря ЦК.

О коллективных письмах

ВОЗВРАЩАЯСЬ К НАШЕЙ ТЕМЕ: ЕСЛИ МАТЕРИАЛ ОТВЕРГАЛСЯ, ОН ОТВЕРГАЛСЯ ОТНЮДЬ НЕ ТОЛЬКО ПО ЦЕНЗУРНЫМ СООБРАЖЕНИЯМ. И не только потому, что он был чересчур острым. Дело в том, что каждое издание в принципе даже в тех условиях старалось действовать в своей нише и в рамках своей особой профессиональной идеологии. Как сейчас говорят, это не наш формат, тогда говорили: это не для нашего издания. Скажем, у меня был материал «О коллективных письмах». Тогда это тоже было принято — как сейчас пишут письма по поводу Крыма, которые подписывает интеллигенция. Правда, сейчас появляются коллективные письма, с одной стороны разделяющие официальную позицию, а с другой — не согласные с ней: одни как бы все «за Путина», другие «против Путина». Вот и всё.

«Очень долго у нас в журналистике отсутствовало местоимение «я». «Я думаю»,
«я считаю» не было никогда: или безличное предложение, или «мы»

Я тогда попытался разобраться, что это за явление: это соавторство сотен людей, многие из которых друг друга не знают, никогда не встречались, не знакомы даже в малейшей степени с представлениями друг друга о жизни. Если стоят в головке какие-то известные фамилии, там будет 500-700 подписей. Кому-то хотелось подписать письмо, потому что он оказался рядом с Окуджавой и Лихачёвым. В хорошей, так сказать, компании. Других больше устраивала компания Распутина и Глазунова. Но почему все они согласились участвовать в такой «компании», если могли высказаться просто от своего имени? Чтобы обезопасить себя? Чтобы взять под защиту определённую позицию? Освятить её своим именем? В этом было что-то легко объяснимое, но не так легко понимаемое.

Мой материал о коллективных письмах тогда опубликовали, хотя и шло долгое внутреннее обсуждение: мы выступаем против коллективных писем или за коллективные письма? Но дело в том, что мы не «против» и не «за», мы просто разбираемся в явлении. Про такую постановку вопроса вам всегда редактор может сказать, что это «не для нас», не нужно нам об этом писать. Сегодня, как и вчера, взглянув на головку списка людей, что-либо коллективно подписавших, можно определить, не читая текста, какая позиция заявляется. Для журналиста, по-моему, не очень желательно, чтобы, едва увидев его подпись, читатель уже все понимал, не ожидая открытия.

«Я» — это я, а «мы» — это кто?

ЖУРНАЛИСТЫ БЫЛИ ПРОВОДНИКАМИ ПОЛИТИКИ ПАРТИИ: очень долго у нас в журналистике отсутствовало местоимение «я». «Я думаю», «я считаю» не было никогда: или безличное предложение, или «мы» (а кто такие эти «мы», неизвестно). И когда кто-то из самой привилегированной касты международных политических обозревателей говорит о своем бунтарстве, это звучит по меньшей мере недостоверно. Только с появлением Александра Бовина журналиста-международника можно рассматривать как относительно независимого. Он, например, первый заговорил о том, что в Иране воцарился средневековый ужас, а все тогда твердили о чуть ли ни прогрессивных исламских революциях. Он вообще несколько тем открыл. Сейчас взгляд на журналистику переменился, но это норма на все времена — классный журналист не может довольствоваться чужими открытиями и приобретениями. Он сам должен открывать и обогащать профессию.

Все выдающиеся журналисты, в том числе российские, начиная с Короленко, были первооткрывателями. И позволяли себе ни от кого не зависеть. Все даже сейчас удивляются, читая Короленко, — как он развенчивал царизм в годы царизма, открыто говорил о реакции, как будто был не подцензурен и при «свирепой царской цензуре». Даже сегодня его работы звучат смело, а что говорить о тех временах, когда это писалось и печаталось? Он утверждал ту журналистику, какой она должна в принципе быть. Правда, Короленко —особый случай: у него был свой журнал. И он сам определял, что «из своего» он вправе печатать там, а что — предложить кому-то.

Важно ли говорить правду?

ОЧЕНЬ СЛОЖНЫЙ ВОПРОС. ЧТОБЫ ЕЁ СКАЗАТЬ, ДО НЕЁ НАДО ДОДУМАТЬСЯ. Если правда — это всё, что противоречит власти, это ерунда. Сейчас часто именно это считается правдой. Если за Путина — значит льстец, если против — стойкий борец за правду. У нас был главный редактор Пётр Фёдорович Алексеев — он был из тех людей, который поруководил, кажется, всеми газетами, какие есть, и его повсюду якобы ненавидели за то, что он портил газеты. Не знаю, кто ему что поручил, но действовал он при этом хитро — так же, как сейчас рушат серьёзную журналистику. Он никого не заставлял врать, скрывать правду. Он просто сказал, что газете не нужны большие материалы. Утверждал, что маленькие всегда лучше больших: их легче читать. И в интересах читателей предложил, чтобы в каждом номере обязательно появлялись материалы из всех 15 союзных республик, входивших в СССР. Номер ведь как формируется? Обязательно в газете должно быть что почитать и о чём подумать. Если эти две вещи присутствуют в каждом номере, издание хорошее.

А он придерживался мнения, что нужна информация, короткая, сообщающая какие-то факты. Сообщили — и дело сделано. Дали хронику — с полей, из заводских цехов, всякую всячину — прекрасно. Только не надо никаких «размышлизмов». Так и загубил «Известия». Он был человеком странным, но не однозначным: его не любили, но он больше всех сделал для бытового устройства журналистов — давал им квартиры, мог назначить на редакторскую должность человека, который запил, близкий к тому, чтобы окончательно потерять веру в себя. И этим изменил его жизнь. Алексеев и к лучшим журналистам весьма своеобразно относился. Аграновскому готов был повысить зарплату, только бы Анатолий Абрамович ничего не писал в газету: материалы-то у него были исключительной силы и влияния, но каждый раз приходилось ломать голову — чем обернётся лично для главного редактора публикация, получающая небывалый отклик в обществе и в принципе делающая честь газете.

Журналистика обязана быть оппозиционной. Соглашательская она неизменно и неизбежно становится партийно-государственной, угоднической, подхалимской, если угодно. Это никогда не идёт на пользу обществу, государству. Ибо журналистика — самая честная и самая бескорыстная оппозиция. Неправильно говорить о ней как о четвёртой власти. Она никакая не власть и на власть не претендует. Этим в корне и отличается от любой другой оппозиции. Она, не слишком рассчитывая на признание, указывает власти на её слабые места. Она тем самым не ниспровергает власть. А таким образом сотрудничает с ней. Подсказывает, на что следует незамедлительно обратить внимание. Не слышать её голос — не принимать во внимание ценность мудрого советчика.

Беседовала Серафима Скибюк

Источники: media-trends, lookatme.ru